Но почему, бабушка, почему? Ведь ты была такая ласковая, такая добрая… тебя все так любили. Почему же тебе холодно?
Оказывается, моя милая бабушка в молодые годы служила в ГПУ, пулемётчицей. А я и не знал.
Ночью во дворе заводили машину, чтобы шум двигателя заглушал выстрелы. А к бабушке заводили врагов революции. У революции оказалось множество врагов. Сначала это были князья да графья, потом белогвардейцы, затем меньшевики, следом кулаки, а уж за кулаками к бабушке повалило столько всякого народа, что стало непонятно, кто есть кто. Впрочем, перед бабушкиным пулемётом все были равны. За время бабушкиной службы у неё трижды менялось начальство. Она же их всех и расстреливала.
Бабушка, бабушка, милая моя бабушка. Ты катала меня в колясочке, брала на ручки. Вязала мне штанишки. Гуляла со мной. Когда я пошёл в школу, ты часто приходила к нам на пионерские линейки. Рассказывала о своей комсомольской юности. Повязывала красные галстуки.
— Марья Петровна, — спрашивали тебя юные ленинцы, — а как вёл себя перед смертью товарищ маршал Блюхер?
— Мужественно, ребята. Как настоящий коммунист!
Потом ты вставала и громко говорила:
— Юные пионеры! К борьбе за дело великого Ленина будьте готовы!
И мы все хором отвечали:
— Всегда готовы!
Вот так. Всю жизнь я был готов.
Мне говорили:
— Ты готов?
Я отвечал:
— Всегда готов!
Молодец, говорили мне, вот тебе за это путёвочка; вот тебе за это повышение; вот тебе за это много–много того, чего нет у других. У тех, кто не готов.
Оказывается, за это можно было иметь всё. Или почти всё.
Бабушка, я тоже расстреливал людей.
Теперь я живу в пункте А. Иногда хожу в пункт Б. Или езжу в пункт В.
Но всегда возвращаюсь в свой пункт А.
К своим цветочкам в саду.
А где–то в стороне катится большой мир с его большими проблемами.
Пусть катится…
Что останется после меня? Цветы — весной. Кукушка — в горах. И листья клёна — осенью.
II
И МЫ БЫЛИ… И МЫ ЛЮБИЛИ…
Полина в своих снах
Было лето, и день клонился к вечеру. В двухместном купе скорого поезда ехали Полина и Руднев. Руднев был обыкновенной фарфоровой статуэткой и даже не подозревал об этом.
— О чём ты думаешь? — спросила Полина, коснувшись его руки.
Руднев чуть заметно вздрогнул.
— О тебе, — ответил он. — Мне вдруг показалось, что мне хочется, чтобы ты умерла. А затем я подумал — просить ли за это прощения. И тут же понял — нет, действительно хочется… Я бы ходил на твою могилу, и душа бы рвалась, рвалась от полноты жизни, от того, что тебя нет и никогда уже не будет…
— Свинья, — сказала Полина.
— Сам знаю, — хмыкнул Руднев и принялся насвистывать что–то очень знакомое. «Я не выношу дождя» — вспомнила Полина название песенки.
Вагон тихонько покачивался. Быстро темнело. И время в темноте уже не тянулось одной сплошной лентой, а было нарезано узенькими полосками. И был мир, где Полина пошла налево; и мир, где она пошла направо; и даже мир, где она просто взмахнула руками и… полетела.
Но Полина выбирала мир, в котором у неё была дочка, Лизочка.
— Мама, — говорила девочка, — а я знаю, как называются люди, которые в три часа ночи выходят в окно и идут по воздуху.
— Ну и как?
— Лу–на–ти-ки! — радостно выкрикнула Лизочка по слогам.
В порыве чувств Полина подхватывала дочку на руки и крепко прижимала к себе.
— Я тебя люблю! Лучше тебя нет никого во всём свете!..
— Да, — тихо отвечала Лизочка. — Только ты.
Полина плыла по бескрайнему морю, наполненному счастьем. Рядом храпел фарфоровый Руднев.
— Руднев, — раздражалась она, — ты хоть понимаешь, что у тебя фарфоровое лицо? Когда–нибудь оно упадёт и разобьётся.
Лицо Руднева тут же падало и разбивалось.
За окном текла река, плыли баржи с песком. На берегу стояла церквушка, чуть дальше — ещё одна. Это был Смоленск, а может, Новгород.
Сыпал редкий снежок.
— Где ты живёшь? — спрашивала Полина у Руднева.
— В Москве. А ты?
— Я вообще не живу. Я утонула в бассейне. Народу было много, но никто не заметил, как я утонула.
Руднев узнал об этом только через год. Ему позвонила подруга Полины, Ада.
— Как?! Как утонула?! — кричал в трубку потрясённый Руднев.
— В бассейне, — меланхолично отвечала Ада. — Никто и не заметил.
«…А может, это чересчур романтично?» — думала Полина, сидя на открытой террасе маленького ресторанчика. День был солнечный. Невдалеке плескалось море. Звучала томная латиноамериканская песенка с несколько длинным названием: «Я разлюблю тебя только тогда, когда остановится моё сердце».
К столику подбежала рыжая такса.
— Ой! — взвизгнула Полина. — Она мне ноги облизывает.
— Китти, перестань! — послышался окрик хозяйки. И Полине: — Китти у меня лесбияночка.
— Пожалуй, я тоже заведу себе таксу–лесбиянку, — тут же решила Полина.
— Хочешь, я буду твоей таксой? — пошутил Руднев.
На десерт им подали нарезанный тонкими ломтиками плод манго с кокосовым мороженым. Уходить не хотелось. И они не уходили.
— Вот вы богатый человек, — сказала Полина. — Вы счастливы?
Руднев покачал головой.
— Деньги не приносят счастья. Удовлетворение — да. Но счастье… Вообще, как только получаешь то, чего хочешь, тут же понимаешь, что хочешь чего–то другого.
— И всё–таки, — не отставала Полина. — Что может тревожить такого богатого человека, как вы?
Руднев не ответил. Глаза его беспокойно перескакивали с предмета на предмет. «Как пугливые птицы», — подумала Полина.
— Пойдёмте в кино, — наконец сказал Руднев.
Они сидели вдвоём в пустом зале и смотрели фильм про то, как мужчина и женщина сидят вдвоём в пустом зале и смотрят фильм про то, как мужчина и женщина сидят вдвоём в пустом зале и… И т. д. Потом экран погас, и киномеханик весело объявил им, что «кина не будет» — в аппарате перегорела лампа.
— А чем всё закончилось? — поинтересовалась Полина.
— Ничем, — ответил парень. — У них у всех тоже лампы перегорели.
Руднев и Полина вышли из кинотеатра. На небе сияли звёзды. Горы, окружающие Новгород или Смоленск, были похожи на спящих чудовищ.
В отеле Руднев распорядился, чтобы ужин подали в номер. Полина выключила свет, зажгла свечи… В комнате царил романтический полумрак. Полина отламывала оплывшие кусочки парафина и жевала.
— Я жую воск, — мечтательно говорила она. — Как в детстве… Тёпленький такой.
Часы тихонько били двенадцать. По радио звучали сентиментальные песенки. Полина и Руднев танцевали. Затем ели, пили, разговаривали…
— Почему вы не женитесь? — спрашивала Полина.
Руднев загадочно улыбался.
— Женщина для меня — это пропасть, в которую я могу смотреть до бесконечности, но никогда не прыгну… Впрочем, — добавлял он, — я был два раза женат.
— Врёте, — лукаво щурилась Полина. — Никогда вы не были женаты.
— Я не вру, — серьёзно отвечал Руднев. — Просто иногда я вспоминаю то, чего не было.
Зазвучала медленная композиция «38 слезинок», и они снова решили потанцевать. Потом опять говорили о женщинах.
— Женщина вызывает во мне благоговение, — признавался Руднев. — Вернее, не сама женщина, а та тайна, которая в ней заключена. Но, конечно, — поправлялся он, — если это красивая женщина.
Полина пригубила вино.
— Нет женщин красивых и некрасивых, — сказала она. — Есть женщины ухоженные и неухоженные. Если на женщине изящное нижнее бельё, у неё даже походка становится другой.
Руднев закурил, выдохнул дым и шутливо погрозил Полине пальцем. Полина шутливо укусила его за этот палец.
— Вам никогда не хотелось стать женщиной? — спросила она.
— А я женщина, — с громким смехом ответил Руднев. — Меня тестировали, и я оказался стопроцентной женщиной. — Приблизив своё лицо к лицу Полины, Руднев прошептал: — Хотите, я надену вашу клетчатую юбку?
Теперь громко засмеялась Полина.
— Я сразу представила себе такого шотландца с волынкой… — Она поиграла на воображаемой волынке.
Тем временем ночь прошла и наступило утро.
— Как?! — ахнула Полина. — Уже утро?!
Руднев снял с её запястья часики и перевёл стрелки на шесть часов назад. То же самое он проделал со своими часами.
— Сейчас снова наступит ночь, — сказал Руднев.
И — действительно — наступила ночь. На небо вернулись звезды и луна. А в эфире зазвучали сентиментальные песенки.
Под одеялом было тепло и уютно. Полина лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к едва уловимому шороху мужских и женских голосов — всё, что осталось в номере от тех людей, которые когда–то здесь жили. Скоро и их с Рудневым голоса вольются в этот общий хор, думала Полина, и будут плавать под потолком, словно сигаретный дым, постепенно тая… тая… тая…